Джером Дэвид Сэлинджер (англ. Jerome David Salinger)

(1 января 1919, Нью-Йорк — 27 января, 2010, Корниш, Нью-Гэмпшир)

Биография (ru.wikipedia.org)

Родился 1 января 1919 года в Нью-Йорке. Его отец — Соломон Сэлинджер (1887—1974), еврей российского происхождения, зажиточный оптовый торговец кошерными копчёностями и сырами (его родители происходили из Ковенской губернии — отец, врач Саймон Сэлинджер (1860—1960), из Таурог, мать — Фанни Копланд (1865—1929) — из Баронишек[4] [5]).[6] Мать Джерома, Мириам Сэлинджер (до свадьбы носившая имя Мэри Джиллик) — шотландско-ирландского происхождения. Дорис, единственная сестра Джерома, была старше его на восемь лет и два месяца.

Отец стремился дать сыну хорошее образование. В 1936 году Джером закончил военное училище в г. Вэлли-Фордж, штат Пенсильвания. Здесь он сочинил свои первые рассказы. Летом, в 1937 году Джером слушает лекции в Нью-Йоркском университете, в 1937—1938 вместе с отцом едет в Австрию и Польшу (здесь в Быдгоще он по указанию отца изучает производство колбас). Вернувшись на родину, в 1938 году посещает лекции в Урсинус-колледже (Пенсильвания). В 1939 году поступает в Колумбийский университет, где слушает курс лекций о коротком рассказе, который читал редактор журнала «Стори» У. Бернетт. Ни одно из высших учебных заведений Джером так и не закончил, не проявив ни особых успехов, ни карьерных устремлений, чем вызвал недовольство отца, с которым он в конце концов рассорился навсегда.

В 1942 году был призван в армию, закончил офицерско-сержантскую школу войск связи, в 1943 году в чине сержанта был переведён в контрразведку и направлен в г. Нэшвилл (Теннесси). 6 июня 1944 года сержант Сэлинджер в составе отдела контрразведки 12-го пехотного полка 4-й пехотной дивизии участвовал в высадке десанта в Нормандии. Работал с военнопленными, принимал участие в освобождении нескольких концлагерей.

Писательская карьера Сэлинджера началась с публикации коротких рассказов в нью-йоркских журналах. Его первый рассказ «Молодые люди» (The Young Folks) был опубликован в журнале «Стори» в 1940 году Первую серьёзную известность Сэлинджеру принёс короткий рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» (A Perfect Day for Bananafish, 1948) — история одного дня из жизни молодого человека Симора Гласса и его жены.

Спустя одиннадцать лет после первой публикации Сэлинджер выпустил свой единственный роман «Над пропастью во ржи» (The Catcher in the Rye, 1951), который встретил дружное одобрение критики и до сих пор сохраняет популярность среди старшеклассников и студентов, находящих во взглядах и поведении героя, Холдена Колфилда, близкий отзвук собственным настроениям. Книга была запрещена в нескольких странах и некоторых штатах США за депрессивность и употребление бранной лексики, но сейчас во многих американских школах входит в списки рекомендованной для чтения литературы. К 1961 году роман был переведён уже в двенадцати странах, включая СССР, где его напечатали в переводе Риты Райт-Ковалёвой в журнале «Иностранная литература» (№ 11 за 1960 год).

Ко времени выхода романа в различных периодических изданиях уже были опубликованы двадцать шесть произведений Сэлинджера, в том числе семь из девяти новелл, составивших в 1953 году отдельную книгу «Девять рассказов».

В 60-е годы выходят новеллы «Фрэнни и Зуи» (Franny and Zooey) и повесть «Выше стропила, плотники» (Raise High the Roof Beam, Carpenters). Героев этих повестей — членов высокоинтеллектуальной, утончённой семьи Глассов — Сэлинджер делает проводниками своих идей — синтеза дзэн-буддизма, умеренного мистицизма, нигилизма битников и толстовства.

После того как роман «Над пропастью во ржи» завоевал популярность, Сэлинджер начал вести жизнь затворника, отказываясь давать интервью. После 1965 года прекратил печататься, сочиняя только для себя. Наложил запрет на переиздание ранних сочинений (до рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка») и пресёк несколько попыток издать его письма. В последние годы жизни он практически никак не общался с внешним миром, живя за высокой оградой в особняке в городке Корниш, штат Нью-Гэмпшир, и занимаясь разнообразными духовными практиками (буддизм, индуизм, йога, макробиотика, дианетика), а также нетрадиционной медициной[7].

В СССР и России его произведения переводились и издавались, наиболее известны переводы Риты Райт-Ковалёвой.

Сэлинджер умер естественной смертью в своём доме в Нью-Гэмпшире 27 января 2010 г. в возрасте 91 года. Информацию о смерти предоставил сын писателя, информация также была подтверждена его литературным агентом.

Произведения

* 1940 — Подростки (The Young Folks)
* 1940 — Повидайся с Эдди (Go See Eddie)
* 1941 — Виноват, исправлюсь (The Hang of It)
* 1941 — Душа несчастливой истории (The Heart of a Broken Story)
* 1942 — Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт (The Long Debut of Lois Taggett)
* 1942 — Неофициальный рапорт об одном пехотинце (Personal Notes of an Infantryman)
* 1943 — Братья Вариони (The Varioni Brothers)
* 1943 — Опрокинутый лес (The Inverted Forest)
* 1944 — По обоюдному согласию (Both Parties Concerned)
* 1944 — Мягкосердечный сержант (Soft Boiled Sergeant)
* 1944 — Последний день последнего увольнения (Last Day of the Last Furlough)
* 1944 — Раз в неделю — от тебя не убудет (Once a Week Won’t Kill You)
* 1945 — Элейн (Elaine)
* 1945 — Я сумасшедший (I’m Crazy)
* 1945 — Солдат во Франции (A Boy in France)
* 1945 — Сельди в бочке (This Sandwich Has No Mayonnaise)
* 1945 — Посторонний (The Stranger)
* 1946 — Легкий бунт на Мэдисон-авеню (Slight Rebellion off Madison)
* 1947 — Девчонка без попки в проклятом сорок первом (A Young Girl in 1941 with No Waist at All)
* 1948 — Знакомая девчонка (A Girl I Knew)
* 1948 — Грустный мотив (Blue melody)
* 1948 — Хорошо ловится рыбка-бананка
*
*
* 1948 — Лапа-растяпа (Uncle Wiggily in Connecticut)
* 1948 — Перед самой войной с эскимосами (Just Before the War with the Eskimos)
* 1949 — Человек, который смеялся (The Laughing Man)
* 1949 — В лодке (Down at the Dinghy)
* 1950 — Тебе, Эсме — с любовью и всякой мерзостью (For Esme — with Love and Squalor)
* 1951 — И эти губы, и глаза зелёные… (Pretty Mouth and Green My Eyes)
* 1951 — Над пропастью во ржи
* 1952 — Голубой период де Домье-Смита (De Daumier-Smith’s Blue Period)
* 1953 — Тедди
* 1955 — Выше стропила, плотники
* 1959 — Симор: Введение
* 1961 — Фрэнни и Зуи
* 1965 — 16-й день Хэпворта 1924 года (Hapworth 16, 1924)
* The Ocean Full of Bowling Balls

Примечания

1 Скончался писатель Джером Сэлинджер (http://www1.voanews.com/russian/news/Salinger-Obit-2010-01-28-82969322.html)
2 Умер Джером Дэвид Сэлинджер (http://culture.compulenta.ru/500355/)
3 The Catcher In The Rye: J.D. Salinger Dies January 27, 2010 (http://www.einsiders.com/hollywood-obituaries/the-catcher-in-the-rye-jd-salinger-dies-january-27-2010.html)
4 Генеалогия семьи Сэлинджер 1 (http://www.sidsalinger.com/names6.htm)
5 Генеалогия семьи Сэлинджер 2 (http://aronoff.com/family/i0004005.htm#i4005)
6 Есть версия, по которой он занялся импортом ветчины в связи со своими противоречивыми отношениями с иудаизмом (Аствацатуров А. «Девять рассказов» Джерома Дэвида Сэлинджера. — СПб.: Азбука-классика, 2004, с. 6)
7 Борисенко А. Дж. Д. Сэлинджер: классик и современник// Сэлинджер Дж. Д. Над пропастью во ржи: Роман. Повести. Рассказы. — М.: Эксмо, 2007. — с.16

Литература

* Галинская И. Л. Загадка Сэлинджера // Галинская И. Л. Загадки известных книг. — М.: Наука, 1986. — С. 9-64.
* Борисенко А. Сэлинджер начинает и выигрывает // «Иностранная литература» 2009, №7.
* Фаликов Б.З. «Ради толстой тети». Духовные поиски Дж. Д. Сэлинджера // «Иностранная литература» 2009, №2.
* Lawrence Bowden. The Ducks in Central Park, or Why You Can’t Teach The Catcher in the Rye // Americana. The Journal of American Popular Culture. Oct. 2002.
* Аствацатуров А. Феноменология текста: игра и репрессия. М.: Новое литературное обозрение, 2007. - 288 с.

Александра Борисенко О Сэлинджере, "с любовью и всякой мерзостью"

© А. Борисенко, 2001
Источник: Иностранная литература. 2001, №10.
Оригинал здесь: http://magazines.russ.ru/inostran/2001/10/borisenko.html

Помните известные анекдоты о великих людях? Пушкин плоховато сидел на стуле, Тургенев, “почти не одеваясь”, бежал в Баден-Баден, Лев Толстой очень любил детей...

Джером Дэвид Сэлинджер тоже очень любил детей. А взрослых терпеть не мог. В том числе тех, которые вырастали из милых его сердцу детей. Еще Сэлинджер хорошо относился к покойникам — по его собственным словам, все, кого он уважал, давно умерли. Но что же делать тем, кто уже вырос, но еще не умер? Увы, эти несчастные не могут уже (еще?) рассчитывать на любовь Джерома Сэлинджера. Зато в их руках имеется мощное орудие мести — чтобы уязвить непреклонного затворника до глубины души, нужно всего лишь написать о нем мемуары.

История борьбы Сэлинджера с разного рода публичностью и гласностью впечатляет. С середины 50-х годов он живет в уединении в Корнише, с 1965-го не публикует новых произведений. К голливудскому фильму “Мое глупое сердце”, снятому по рассказу “Лапа-растяпа”, писатель отнесся с отвращением и впоследствии не давал согласия на экранизацию своих произведений. Попытки проинтервьюировать его все больше напоминали охоту на редкую и пугливую птицу: ловцам приходится расставлять силки, сутками неподвижно ждать в засаде и, как правило, уходить несолоно хлебавши. Однажды, поддавшись пресловутой любви к детям, Сэлинджер побеседовал-таки со школьницей Ширли Блейни, и в результате та опубликовала отчет об этой беседе в школьной газете. Сэлинджер был в ярости. В 1986— 1987 годах он судился с Иэном Гамильтоном, собиравшимся издать его биографию “Дж. Д. Сэлинджер. Жизнь на бумаге”, где широко цитировались письма писателя. Сэлинджер оформил авторские права на все когда-либо написанные им письма. Гамильтон раскавычил и перефразировал большинство цитат. Сэлинджер подал в суд. Первая инстанция решила дело в пользу Гамильтона, но Верховный суд отменил решение. Возможно, на судью произвели впечатление проникновенные слова писателя: “Попробуйте перечитать свои письма сорокашестилетней давности. Это мучительное чтение”. Книга была изъята из печати и впоследствии переписана — новая версия называлась “В поисках Сэлинджера”, и поиски, по всей видимости, оказались не слишком успешными. Как отмечали многочисленные рецензенты, “самое сердце” биографии было вынуто.

Потом Сэлинджер судился с целой армией книготорговцев, которые опрометчиво приняли для продажи “пиратскую” перепечатку его ранних рассказов, опубликованных в 40-е годы в различных журналах. (Сам Сэлинджер категорически отказывался переиздавать ранние произведения.) Двухтомник его сочинений со скандалом и огромными штрафами был изъят из обращения. В настоящее время агенты Сэлинджера бдительно следят, чтобы на интернетовских сайтах не появлялись слишком обширные цитаты. (То ли дело российский Интернет! Там вы можете найти почти все тексты русских переводов Сэлинджера, а в российских изданиях напечатаны те самые ранние рассказы, за перепечатку которых Сэлинджер столь сурово карал американских “пиратов”. С нами поделать ничего нельзя — к тому времени, как СССР присоединился к конвенции об авторских правах, Сэлинджер уже перестал печататься. Так что пусть пеняет на себя.)

Впервые произведения Сэлинджера стали публиковаться по-русски в 60-е годы, преимущественно в переводах Риты Райт-Ковалевой. Безусловно, интерес к этому писателю в России оказался не менее прочным, чем у него на родине. Это доказывают как многочисленные переиздания, так и сборник новых переводов, принадлежащих перу А. Махова. Переводы неровные — знаменитый роман, озаглавленный Маховым “Обрыв на краю ржаного поля детства”, переведен довольно безвкусно, что видно уже из названия, но некоторые рассказы получились удачно. Очевидна полемическая направленность этого переводческого труда: дабы отличаться от предшественников, Махов именует Сэлинджера Салинджером и неустанно, в каждой строчке, спорит с Райт-Ковалевой, чьи переводы в его предисловии названы “совковыми” и “женскими”. Конечно, такого рода переводческий экстремизм не идет на пользу тексту, и все-таки эта попытка дать читателю “нового Сэлинджера” заслуживает внимания, так как при всем блестящем мастерстве Р. Райт-Ковалевой ее переводы Сэлинджера действительно сглаживают “острые углы”. И я в данном случае имею в виду не только молодежный сленг, на котором говорит Колфилд, но и ту неуловимую, но постоянно присутствующую странность, которая отличает атмосферу сэлинджеровских рассказов.

Однако если у нас интерес вызывает в первую очередь творчество Сэлинджера, а не он сам (”Как, он еще жив?” — искренне удивляются наши соотечественники), то в Америке загадочная фигура писателя-затворника уже много лет не дает покоя биографам, журналистам и просто читателям. Еще недавно завеса молчания казалась непроницаемо-прочной, и вдруг неожиданно все переменилось. Сначала, в 1998 году, вышли воспоминания Джойс Мейнард, потом, в 2000 году, воспоминания дочери писателя Маргарет Сэлинджер. Обе книги стали сенсацией. Что же узнал читатель о Сэлинджере?

Пожалуй, из книги Джойс Мейнард не так уж много. Зато очень много — о ней самой.

Итак, Джойс Мейнард прославилась в 1973 году, в возрасте восемнадцати лет, когда на страницах “Нью-Йорк таймс” появилось ее пространное эссе “Восемнадцатилетняя девушка оглядывается на прожитую жизнь”. Нарочито взрослое рассуждение о жизни заканчивалось словами: “Мне вдруг захотелось купить землю — немного, не в качестве капиталовложения, а просто маленький участок… Тогда, что бы ни происходило в стране, у меня всегда будет пристанище. Как иные готовятся к старости, я готовлюсь к двадцатилетию. Маленький домик, уютное кресло, мир и тишина — так заманчиво уйти на покой”. Эссе сопровождалось фотографией глазастой большеротой девочки с трогательной челкой и массивными часами на тонком запястье. Наверное, именно такой Сэлинджер представлял себе Эсме. (”Потом, когда мне исполнится тридцать, я все брошу и уеду в Огайо, буду жить на ранчо”.) К тому же эти часы, которые можно “носить вокруг талии”…

И Сэлинджер написал Джойс письмо. Он превозносил ее литературный дар и предостерегал от опасностей, которым подвергаются молодые таланты (разумеется, все письма Сэлинджера Дж. Мейнард дает в пересказе — печальный опыт Гамильтона послужил ей уроком). Джойс, не читавшая Сэлинджера, но польщенная вниманием знаменитости, ответила. Завязалась переписка. Сэлинджер сообщил девочке свой номер телефона, и теперь они часами разговаривали обо всем на свете. Потом он предложил ей приехать в Корниш на выходные. Постепенно переписка становилась любовной, и Джойс, бросив университет, переехала жить в уединенный дом в Корнише. А спустя девять месяцев Сэлинджер отослал ее домой, решительно и без объяснения причин. Такова вкратце история взаимоотношений этих двух людей. Трудно представить, чтобы в жизни Сэлинджера данный эпизод занимал сколько-нибудь значительное место — Джойс была не первой и не последней из его корреспонденток, сближение с которыми неизменно оборачивалось жестоким разочарованием.

Однако в истории жизни Джойс Мейнард, рассказанной ею самой, эпизод этот занимает центральное место. В ее мемуарах отношениям с Сэлинджером отведено приблизительно три четверти текста; на оставшейся четверти уместилось все прочее: сватовство и брак ее родителей, ее собственный брак, рождение троих детей, развод, да мало ли еще что. Надо сказать, что книга композиционно продумана и чрезвычайно последовательна, несмотря на кажущуюся спонтанность изложения. Нам рассказывают историю о том, как хрупкая, эмоциональная женщина (в начале повествования почти ребенок) сумела преодолеть последствия травмы, нанесенной ей в юности властным и жестким человеком, о том, как она восстала из пепла, подобно птице Феникс, и смело встретилась с былым кумиром. Из предисловия мы узнаем, что книга написана, чтобы преподать урок собственной восемнадцатилетней дочери и ее ровесницам:

Я представила, что бы я почувствовала, если бы какая-нибудь легендарная личность, вроде Сэлинджера, на тридцать пять лет старше моей дочери, предъявила Одри те требования, какие были предъявлены мне в ее возрасте. Я представила, как моя дочь переживает опустошенность, какую пережила я в свои девятнадцать лет, и стыд, что последовал за этим.

За все прошедшие годы я ни разу не посмотрела на Джерри Сэлинджера критическим взглядом. Я всегда верила, что он имеет право на мое вечное молчание, лояльность и поддержку. Мысль о том, что девочка, которую он позвал в свою жизнь, написав то первое письмо, тоже имела какие-то права, явилась для меня откровением.

Джойс Мейнард была подготовлена к литературной деятельности. Она выросла в семье, где творческому развитию детей уделялось огромное внимание. И Джойс, и ее сестра Рона с детства учились литературному письму под присмотром и руководством родителей. Родители сами были людьми одаренными. Жизнь их сложилась непросто. Мать, Фредель, происходила из еврейской семьи, противившейся ее браку с Максом Мейнардом, который был на двадцать лет ее старше и к тому же иноверцем. Поэтому романтическое ухаживание — письма, стихи, рисунки — продолжалось шесть лет; неизменная изобретательность яркого, талантливого человека в конце концов победили сопротивление родителей, и Макс и Фредель поженились. Переехав в дом мужа, она обнаружила там залежи пустых водочных бутылок, а он написал другу: “Кажется, я совершил ужасную ошибку — женился на умненькой еврейской девочке”. Фредель, защитившая к тому времени диссертацию по Мильтону, вынуждена была стать домохозяйкой, как и большинство преподавательских жен. Макс, считавший себя художником, страдал от бремени ответственности за семью, ему казалось, что это убивает его творчество. И вот двое даровитых, но неосуществившихся людей направили всю свою неизрасходованную энергию на воспитание двух девочек, на развитие их литературных способностей.

Воспоминания Джойс о детстве двойственны. С одной стороны, семейное единодушие и забота о детях. Мать, пекущая пироги для кукол в бутылочных крышках. Отец, обучающий детей рисовать и наблюдать природу. С другой стороны, помимо заботливого и изобретательного “дневного папы”, был еще и “ночной папа”, страшно преображавшийся под влиянием алкоголя. Алкоголизм отца в семье не обсуждался, что, по-видимому, оставило глубокий след в душе Джойс. (Сама она всю последующую жизнь обсуждала все — причем преимущественно в печати.)

И вот эта девочка, жаждущая славы и признания, выросшая на телевизионных шоу, мало читающая, но много пишущая, вдруг показалась родной душой Дж. Д. Сэлинджеру, знаменитому писателю пятидесяти трех лет от роду. Он по-своему читает ее эссе и видит в нем то, что хочет видеть. На идиш есть понятие landsman, “земляк” в высоком смысле слова. Именно так Сэлинджер называет Джойс. Она наполовину еврейка, как и он, — этому факту Сэлинджер придает большое значение. Она тоже хочет жить в уединении, вдали от мирской суеты. Она так же чиста и непосредственна, как его юные героини: Фиби, Эсме, Сибилла.

Удивительно описаны приготовления к первому визиту Джойс в Корниш. Ее мать — сознательно? интуитивно? — шьет “костюм”, маскарадный костюм маленькой девочки (может быть, она, в отличие от дочери, читала Сэлинджера?). И Джойс предстает перед Сэлинджером исполненной угловатой подростковой прелести — худая, в нелепом детском платье с узором из букв, все с теми же массивными часами… Первая встреча описана в мемуарах восторженным тоном девического дневника:

В нем есть что-то мальчишеское — длинные руки, длинные ноги <...> Он не красив в обычном смысле слова так, как бывают красивы кинозвезды, но мне нравится, как он выглядит и двигается. Видно, что он хороший танцор <...> Я бы заметила Джерри, даже если бы не знала, кто он. Он совсем не кажется мне старым или странным <...> Если он и удивился при виде моего наряда, то ничем не выдал этого. “На тебе те же часы, что на фотографии”, — сказал он.

Первый идиллический ланч в Корнише: хлеб грубого помола, сыр, яблоки…

Пройдет немного времени, и Джойс, по настоянию Джерри бросив Йейл, переедет сюда насовсем. Она поселится в этом волшебном мире старых фильмов, одиноких прогулок и строгой диеты. Она будет есть сырые фрукты и овощи, полусырое, специально приготовленное мясо. Она попытается отказаться от женских журналов и мороженого в пользу ведических диет и искусства медитации. Съев “вредную” пищу — “яд”, как называет это Джерри, — она будет, по его совету, вызывать у себя рвоту. Теперь ей нельзя никому давать свой телефон, нельзя выступать в ток-шоу и хотеть славы. Она старается (безуспешно!) заслужить одобрение своего кумира. Вся эта жутковатая картинка нарисована и описана с точки зрения восемнадцатилетней Джойс, причем рассказчица стремится показаться еще моложе: перед нами ребенок, безыскусно повествующий о сложном и непонятном взрослом мире. Читатель поначалу подпадает под обаяние этой необычной любовной истории, но лишь затем, чтобы вместе с героиней пережить мучительное отрезвление. Все кареты последовательно превращаются в тыквы, а кучера, как и положено, — в крыс. Забота и внимание остались в прошлом, а теперь на героиню обрушивается лишь презрительное раздражение. За былой мягкостью проступает нетерпимость. Беспомощная Джойс не знает, что ей делать, чтобы сохранить любовь своего божества.

В конце концов наступает развязка — Сэлинджер едет с Джойс и с двумя собственными детьми во Флориду (напрасно все же Джойс не удосужилась почитать книжки своего возлюбленного, а то бы ее, вероятно, насторожил такой выбор декораций). Там происходит внезапный и окончательный разрыв. Сэлинджер просто отсылает ее домой.

Джойс рыдает, умоляет — все напрасно. На гонорар от своей первой книги “Оглядываясь на прошлое” она покупает одиноко стоящий домик и начинает жить “по-сэлинджеровски”, в уединении и чистоте, пытаясь, видимо, что-то доказать своему кумиру. Потом жизнь берет свое, она пишет, публикуется, выходит замуж за красивого парня, художника, — она всегда мечтала о семье, о детях. Далее идет повествование о буднях и катаклизмах. О рождении детей, о ссорах с мужем. О болезненном позднем разводе родителей, о смерти отца. О болезни и смерти матери, о собственном разводе и так далее. Здесь Джойс Мейнард идет накатанной тропой — она всегда кормила семью писательским трудом, рассказывая в подробностях о своей семейной истории миллионам читательниц. И вероятно, не только из меркантильных соображений, но и по зову сердца. Чтобы убедиться в этом, достаточно посетить домашнюю страничку Джойс Мейнард в Интернете, там всегда можно найти свежие новости о ней.

Однако при всей своей скрупулезной правдивости Джойс Мейнард, видимо, так и не изжила семейную склонность к умолчаниям (может быть, стоит сказать “нормальную склонность к умолчаниям”?) Порой нельзя не заподозрить, что за кадром осталась какая-то существенная часть истории. Например, совершенно диким и необъяснимым кажется поведение сестры Джойс, Роны, которая бесчеловечно препятствует естественному желанию Джойс ухаживать за умирающей матерью. Сестра запрещает ей жить у себя в доме, запрещает печь для матери ее любимые лепешки, ограничивает время свиданий… В другой раз Рона отказывается принять Джойс в своем большом, вместительном жилище — потом, правда, передумывает: Джойс останавливается у сестры, но сама Рона с семьей на это время переезжает в гостиницу… Какая-то частичка ускользающей реальности мелькает в ее объяснении столь нелепого поведения: “Тебя всегда так много …”— говорит она Джойс.

“Тебя всегда так много …” Что ж, может быть, именно поэтому в воспоминаниях Джойс Мейнард уместился только один писатель — сама Джойс Мейнард. Джерри Сэлинджер — не более чем герой ее романа, с которым она сводит счеты у нас на глазах. Временами обаятельный, чаще жесткий и по мере развития действия все более жалкий. Перед нами писатель, лишенный защитной силы своего творчества — ибо к творчеству Сэлинджера Джойс Мейнард совершенно поразительно равнодушна. Конечно, фанатичные поклонники Сэлинджера могут почерпнуть из книги множество бытовых деталей: спартанский быт, строгая диета, пленки с фильмами тридцатых годов, пресловутая любовь к детям наконец… Но все это только фон, на котором разыгрывается главная драма — драма героини. Да, он сидит там у себя целый день и что-то пишет. Но об этом упоминается вскользь. Зато мы с изумлением следим за дискуссией по поводу рождения и воспитания гипотетической дочери. Ее будут звать Бинт, имя Сэлинджеру привиделось во сне. Ее никогда не будут наказывать за то, чего она не совершала. Ей построят кукольный дом…

Правда, реальное рождение дочери несколько сомнительно, поскольку, как сообщает нам с привычной откровенностью Джойс, ее таинственное недомогание (спазмы, головная боль [и не только :) - Aerius] ) делают невозможным фактическое соединение с возлюбленным. Что, с одной стороны, еще более подчеркивает ее детскую беззащитность (она напугана, подавлена — ей кажется, у нее редкое, небывалое заболевание, что-то вроде уродства); с другой — выявляет почти комическую полноту взаимного непонимания. Пятидесятитрехлетний Сэлинджер глубокомысленно изучает книги по гомеопатии и ищет similium — средство излечения. Для этого он то и дело задает Джойс неожиданные вопросы: раздражает ли ее шерстяная одежда? испытывает ли она отвращение к кошкам? Как ни странно, эти штудии не помогают. Проблема решится гораздо позднее, уже после изгнания Джойс из Корниша. Она просто встретит обыкновенного парня, который в ходе короткого романа избавит ее от “неслыханной болезни” (разумеется, требовалось лишь немного здравого смысла). Детский тон повествования звучит особенно обличительно. Мы как-то забываем, что рассказчица — вовсе не робкий ребенок, а сорокалетняя женщина, с юных дней зарабатывавшая на жизнь откровенными описаниями мельчайших крупиц собственного жизненного опыта в женских журналах...

Джойс Мейнард проводит настоящее журналистское расследование — на эту мысль ее наводит прочитанный наконец рассказ Дж. Д. Сэлинджера “Дорогой Эсме с любовью и всякой мерзостью”. Она вдруг понимает, что образ девочки с массивными часами на тонкой руке жил в воображении Сэлинджера еще до встречи с ней. И тут в голову Джойс закрадывается страшное подозрение, что, быть может, она была не единственной, кого Сэлинджер называл священным словом landsman. И действительно, ей удается выяснить, что попытки Сэлинджера найти родную душу, напоминающую одну из его подростков-героинь, были весьма многочисленны. (Как правило, энтузиазм Дж. Д. сохранялся лишь на стадии переписки). Перед нами смутно проступает гибрид Гумберта Гумберта с Синей Бородой, правда с определенной склонностью к эпистолярному жанру. С особым драматизмом рассказана история некой Колин О. Узнав, что няня, присматривавшая за детьми ее знакомых, одно время переписывалась с Сэлинджером, Джойс начинает разыскивать девушку. Задача оказывается непростой, но Джойс не сдается. Она находит бывшего мужа и приемного сына Колин и выясняет, что та таинственным образом исчезла. Муж безутешен, ребенок хранит фотографию беглянки как доказательство, что у него есть мама.

Кульминация истории наступает, когда Джойс после многолетнего изгнания вновь появляется в Корнише. Первая, кого она видит, подойдя к дому Дж. Д., — молодая женщина с фотографии, Колин О. (третья жена Сэлинджера, почти на полвека его моложе). Необходимость предостеречь молодых женщин от грозящей им опасности становится особенно настоятельной…

Далее следует последний разговор: Сэлинджер спрашивает, зачем она пришла. Джойс отвечает, что пришла задать один вопрос.

Каково было мое назначение в твоей жизни? — спрашивает она.
— Это вопрос, — говорит он и от гнева почти лишается дара речи, — это вопрос слишком глубокий, ты не заслуживаешь ответа.

Нет, заслуживаю, — отвечаю я.

Мы можем разделить с Джойс ее триумф, она спокойна и полна самообладания, в то время как ее былой мучитель захлебывается беспомощной яростью.

— Ты ведь пишешь что-то? — спрашивает он.

— Да, я всегда что-то пишу. Я — писатель, — отвечает она.

(А ведь он сам внушил ей эту нелепую мысль! О чем Джойс и не преминула ему напомнить.)

— Ты собираешься эксплуатировать свои отношения со мной, так? — говорит он.

— Может быть, один из стоящих на этом крыльце и эксплуатировал другого. Я оставляю этот вопрос тебе для размышления — кто из нас кого использовал.

Когда я ухожу, он кричит мне вслед последние слова, которые мне, видимо, суждено услышать от первого мужчины, которого я любила:

— Я не эксплуатировал тебя! — кричит он. — Я вообще тебя не знаю!

Как это верно сказано!

На последних страницах перед нами героиня, сбросившая многолетнее иго; на наших глазах она распрямляется — ей больше не нужно угождать родителям, не нужно искать одобрения Джерри Сэлинджера. Джойс обретает собственный свободный голос, звучащий в назидание подросшей дочери. Увы, чудес не бывает — мы по-прежнему слышим голос девочки, чей дневник мать читала без спроса и для которой нет с тех пор чужих дневников и чужих писем; окончательно преодолев все барьеры, Джойс Мейнард в 2000 году продает на аукционе 14 писем Дж. Д. Сэлинджера за 150 тысяч долларов. На этот раз причина весьма проста: образование собственных детей волнует ее гораздо больше, чем чувства былого возлюбленного.

“Если человек хочет жить уединенной жизнью, если он действительно не хочет, чтобы о нем писали, не стоит вступать в переписку с восемнадцатилетними девочками и приглашать их в свою жизнь. Особенно же не стоило иметь дело с девочкой, которая уже в восемнадцать лет начала писать и публиковать истории о самой себе”, — вполне резонно поясняет она в интервью.

Нам же остается лишь поражаться причудливому капризу судьбы, заставившей соединиться такие непримиримые крайности. Право же, на фоне столь оглушающей публичности многолетнее молчание Сэлинджера дорогого стоит.

Впрочем, как справедливо замечает один из рецензентов, возмущение общественности по поводу вторжения в частную жизнь писателя проистекает лишь от того, что Сэлинджер пишет лучше, чем Мейнард [вот именно - Aerius]. “Представьте себе обратную ситуацию: Мейнард — затворница, а Сэлинджер — мемуарист. Кто, держа в руках книгу воспоминаний одного из величайших американских писателей, проронит хоть слезинку о вторжении в частную жизнь Джойс Мейнард, автора второсортных романов и статеек в женских журналах?”

Ах, какие бы Сэлинджер написал мемуары…

Но Сэлинджер мемуаров по-прежнему не пишет, по крайней мере не публикует, а вот его дочь Маргарет Энн Сэлинджер (которую родители чуть было не назвали Фиби) недавно выпустила книгу. На обложке автор в нежном возрасте сидит на плечах у красивого молодого Дж. Д.

При виде этой идиллической картинки мы невольно спрашиваем себя: что могло побудить взрослую дочь пойти против родительской воли? В рецензиях упоминается, что Маргарет перестала разговаривать с восьмидесятитрехлетним отцом с тех пор, как начала писать книгу. Фраза кажется неточной — логично было бы предположить, что это Сэлинджер не разговаривает с дочерью, совершившей такое явное предательство, и что она, в сущности, легко отделалась (если вспомнить, к примеру, судьбу известного пионера-героя). Однако ошибки нет — именно дочь не разговаривает с отцом. И с тех пор пишет книгу. В общем, по прочтении этой книги приходится признать, что семейная обстановка не способствовала формированию четких понятий о родительском и дочернем долге.

Как и Джойс Мейнард, Маргарет Сэлинджер утверждает, что пишет книгу для своего ребенка. Конечно, как и в случае с Джойс, это не вся правда.

Она говорит, что хочет разобраться в своей жизни, выволочь на свет божий все то, что годами копилось в темных углах души, избавиться от страхов и кошмаров — словом, произвести своего рода генеральную уборку, чтобы сын жил в чистом и светлом доме. Тем не менее она сама воспринимает свое решение как святотатство, старается справиться с иррациональным страхом — ей кажется, стоит начать писать, и неведомые силы покарают ее. Но все-таки она пишет.

Маргарет (Пегги — так ее называли в семье) озаглавила свою книгу “Dream Сatcher”, что можно перевести и как “ловец мечты”, и как “ловец-мечта” (ловец, о котором мы мечтаем), и как “ловец снов”. Конечно, это отсылка к знаменитому “Catcher in the Rye” — “Ловец во ржи” (в переводе Райт-Ковалевой “Над пропастью во ржи”). Но еще dream-catcher — это совершенно конкретный предмет, изготовляемый американскими индейцами. По виду он немного напоминает пяльцы: деревянный круг из ивового дерева, в центре которого натянуты нити, имитирующие паутину, а в середине — круглое отверстие. Это своеобразный оберег, с которым связано множество индейских легенд. По преданию, dream-catcher пропускает сквозь мелкую ячею лишь добрые сновидения, а дурные сны безнадежно запутываются в паутине (согласно нескольким легендам, dream-catcher — дар паука, спасенного старой мудрой индейской женщиной). Именно этот волшебный фильтр и становится центральной метафорой книги Маргарет Сэлинджер:

Когда родился мой сын, я ощутила потребность найти свой путь в переплетении магии и кошмаров, истории и фантазии, отделить реальное от воображаемого, сохранить главное и передать сыну его драгоценное наследство, подобно тому, как висящий над его кроваткой индейский оберег оставляет в своей паутине кошмары и позволяет лишь прекрасным снам коснуться дуновением его лба.

Фантазия и реальность были болезненно переплетены в жизни Пегги Сэлинджер с самого начала. Можно сказать, ее отец осуществил мечту своего героя Холдена Колфилда — дети росли вдали от мира, в глуши, “в хижине на опушке леса”, и им с раннего детства был знаком горький привкус реализовавшейся утопии:

На самом деле то был мир, который колебался между сном и кошмаром на тонкой паутинке, сплетенной моими родителями, и в котором не было ни намека на твердую почву, ни надежды, что тебя подхватят, если ты упадешь. Мои родители видели прекрасные сны, но они не способны были привнести эти воздушные видения в повседневную жизнь. Когда я родилась, моя мать сама была еще ребенком. Она постоянно грезила и много лет, подобно леди Макбет, страдала мучительным лунатизмом. Отец же писал книги и был мечтателем, из тех, что не могут толком завязать шнурки на собственных ботинках и уж тем более проследить за тем, чтобы ребенок не споткнулся и не упал.

Пытаясь расплести узлы “истории и фантазии”, Пегги тщательно анализирует биографическую подоплеку ранних рассказов Сэлинджера. Она, несомненно, внимательный читатель и критик отцовских творений. К своему изумлению, в ходе “исторических раскопок”, Маргарет обнаруживает свидетельства американского антисемитизма сороковых годов и впервые понимает, почему вопрос о полуеврейском происхождении всегда был таким важным и болезненным для ее отца. Она собирает крупицы сведений о его армейском опыте, узнает странную историю о том, что после войны Сэлинджер был недолго женат на женщине, воевавшей в немецкой армии, — она ненавидела евреев почти так же сильно, как он нацистов. Брак оказался эмоционально насыщенным и очень коротким. Когда через много лет Сэлинджер получил письмо от первой жены, он разорвал его не читая.

Серьезное место в своем биографическом исследовании Маргарет отводит отношению Сэлинджера к разного рода учениям и культам. Он нуждался в них, погружался в них с головой — дзэн-буддизм, йога, ведические диеты, гомеопатия… В то же время Сэлинджер неизменно стремился подчинить окружающих избранному им порядку. Самодисциплина оборачивалась жестокостью и деспотизмом по отношению к близким: “Есть что-то страшное в человеческом существе, которое хочет быть богом”.

История его отношений с Клэр — второй женой, матерью его детей, — удивительно похожа на историю Джойс Мейнард. В момент их встречи Клэр было шестнадцать, Сэлинджеру тридцать один. Сэлинджер абсолютно подчинил Клэр своему влиянию, заставил ее бросить колледж и поселиться в глуши. Клэр так описывала дочери свою жизнь в браке: “Весь мир был в твоем отце — в том, что он говорил, писал, думал. Я читала то, что он велел <...> смотрела на мир его глазами, жила, как будто он все время за мной наблюдает”.

Сначала Клэр отказалась оставить колледж, и тогда Джерри исчез из ее жизни:

Чувство брошенности было таким сильным, что она готова была сделать что угодно, лишь бы быть с ним, но не могла найти его. Оказавшись на грани нервного срыва, она попала в больницу, потом кинулась очертя голову в брак с другим мужчиной. Когда мой отец вернулся в ее жизнь, она действительно делала все что могла, чтобы заслужить его одобрение, но чем дальше, тем хуже ей это удавалось. Моя мать говорила, что порой казалась сама себе героиней волшебной сказки: выполнив одно сложное задание, она получала новое, еще более невыполнимое, и так без конца.

Молодая женщина, дошедшая до предела отчаяния и одиночества. Двое детей, заблудившихся в непредсказуемой стихии родительской вражды. И постоянное, бескомпромиссное требование совершенства. Поиск недостижимого. Неожиданно воспоминания Джойс Мейнард вписываются в гораздо более неоднозначный контекст, плоская любовная история обретает недостающее измерение. Мелодрама становится трагедией. Гумберт вместе с Синей Бородой растворяются в тумане. Скорее уж — Питер Пэн в поисках вечного детства…

В общем, оказывается, что история совсем о другом.

Для него единственным возможным другом был landsman, земляк... Этот его поиск земляков неизменно шел в двух направлениях: к выдуманной семье Глассов и к эпистолярным знакомствам. Последние продолжались до личной встречи, и с этого момента присутствие реального человека из плоти и крови с неизбежностью классической трагедии вело к разрушению всяких отношений.

Пегги Сэлинджер поражается тому, как точно соответствовала Клэр описанию фантазий художника из рассказа “Голубой период де Домье-Смита”: Я видел — вот она выходит мне навстречу, к высокой решетчатой ограде, робкая, прелестная девушка лет восемнадцати, еще не принявшая постриг…

Даже жутковато, когда подумаешь, как Клэр, робкая, прелестная девушка, только что из монастырской школы, вошла в жизнь моего отца, словно по заказу материализовавшись из тумана его мечты.

Все они — и Клэр, и Джойс, и все другие женщины, и собственные дети — жили в его воображении еще до встречи, до воплощения. Стоит ли удивляться, что живому, реальному существу трудно тягаться с бесплотным присутствием своего невзрослеющего прототипа?

“Кодекс поведения, диктуемый отцом, гласил: “Все, что ты делаешь, должно быть безупречно, в тебе не должно быть изъяна, ты не должна становиться взрослой". <...> В отличие от меня, его десятилетние герои, мои воображаемые сестры и братья, были совершенны, идеальны, они абсолютно отражали его вкусы”,
— с горечью пишет та, кого так и не назвали Фиби.

Творимая Сэлинджером параллельная реальность обладала удивительной силой. Пегги описывает эпизод, когда она, совсем маленькая, заходит в ванную, где бреется отец. Она смотрит на его отражение в зеркале, и отражение кажется ей неправильным.

— Папа, на самом деле ты совсем не такой, — сказала я.

<...> Он оглянулся на меня с улыбкой, громкой, как крик. Я видела по его лицу, что сделала что-то необыкновенно хорошее. Но внутренне я сжалась — так же, как это всегда происходило, когда меня ругала мама. “Скверная девчонка!” — говорила она, и воспоминание о том, что именно я сделала, полностью терялось в урагане ее гнева. Я растворилась в клубах пара.

Годы спустя он рассказывал мне свою версию этой истории и говорил с облегчением, что именно в этот момент он понял, что я буду хорошей девочкой. При втором или третьем повторении истории мне стало ясно, что, по его мнению, я проявила доброту: окольным детским путем дала ему понять, что зеркало лжет, показывая его неказистую наружность, что на самом деле он самый красивый. Я всегда считала и сейчас продолжаю считать, что мой отец действительно очень красив; но тогда я имела в виду совсем не это. У отца очень ассиметричное лицо — его большой нос заметно сдвинут влево, и губы располагаются не в центре лица. Поэтому, когда смотришь на него в зеркало, он кажется непохожим на себя: перевернутое зеркалом ассиметричное изображение выглядит незнакомым. Это было простое наблюдение, а вовсе не утешительная выдумка. И хотя я знала, что он неправильно меня понял, я молчала и чувствовала себя лгуньей.

Вторая реальность требовательна, она не знает снисхождения.

Поскольку я обладала весьма чувствительной антенной, мне почти всегда удавалось сохранять его расположение, быть той девочкой из истории про зеркало… Но это давалось мне дорогой ценой. <...> Для того чтобы войти в его мир, нужно было стать отчасти выдуманной, отделиться от глубины, сложности и несовершенства трехмерного существа из плоти и крови. Моя душа не согнулась, но расщепилась — во мне будто сосуществовали два разных человека.

Удивительным образом Маргарет Сэлинджер повествует одновременно об очень счастливом и очень несчастном детстве. Она вспоминает тепло и радость общения с отцом в те времена, когда она была для него “зеницей ока”. Его заботу, юмор, обаяние. И здесь же, совсем рядом, гнездятся кошмары. Отец обитает в своем, особом мире. Чтобы войти туда, нужно стать персонажем, отделиться от своего “я”. Отцу, в сущности, нет дела до настоящей Пегги. Он ее не знает.

Воображаемый мир, диктовавший свои законы, не всегда был порожден собственным творчеством Сэлинджера. По свидетельству Маргарет, многие представления ее отца были сформированы его любимыми голливудскими фильмами 20, 30, 40-х годов. Когда дочь, еще будучи школьницей, объявила дома о своей помолвке с чернокожим тренером по карате, обеспокоенный отец воспользовался довольно неожиданной аргументацией:


…Он не привел ни одного из реальных доводов, которых было множество: он не сказал, что мы знакомы всего несколько месяцев, что я еще не окончила школу, что у жениха нет постоянной работы и пр. Вместо этого он предостерег меня, поведав, что однажды видел фильм под названием “Джазмен” или что-то в этом роде, где белая женщина вышла замуж за черного певца и “это очень плохо кончилось"

Одна из его собак носила имя “Хорошая Собачка”, поскольку Сэлинджеру нравилось представлять, как какой-нибудь ребенок погладит пса и скажет: “Хоро-ошая собачка”, и тогда можно будет ответить: “Да, это ее имя. А как ты угадал?” Вероятно, и этот нехитрый сюжет воплотился в жизнь, и воплощение, как всегда, оказалось лишь бледной тенью замысла.

Маргарет Сэлинджер написала сумбурную, путаную книгу. Книгу, перегруженную литературными эпиграфами, цитатами из произведений отца. Собственными школьными бедами и радостями, ненужными деталями, случайными людьми… Книгу, задевающую за живое. И вопросы, которые она ставит, — не для женских журналов. Так все-таки — совместимы гений и злодейство? И искупается ли злодейство гением?.. [еще как искупается! - Aerius]

Как поверить, что человек, написавший “Над пропастью во ржи”, отправил двенадцатилетнюю дочь в школу-интернат и не забрал ее оттуда, несмотря на отчаянные письма? Личность читателя в какой-то момент тоже раздваивается, следуя все той же неумолимой логике. Читатель Пегги сочувствует и негодует. Читатель Сэлинджера цинично выделяет из четырехсот с лишним страниц один заветный абзац: в нем Маргарет описывает, как отец показывал ей сейф с рукописями. Файлы, помеченные красным, можно печатать как есть. Синим — редактировать… Значит, он пишет. Писал все эти годы.

”Я больше не играю по его правилам,” — сказала Маргарет в одном из интервью. Но это неправда. От его правил никуда не деться — Пегги по-прежнему не может разделить реальное и воображаемое. Она совершенно всерьез предъявляет претензии Симору, любимому герою Сэлинджера. По ее мнению, повествование о Симоре под его пером все более приобретало черты агиографии (некоторые критики считают “Шестнадцатый день Хэпворта 1924 года” самопародией, но я думаю, Пегги виднее).


Мы должны верить, вслед за автором, что эти персонажи — святые страдальцы, фигуры, подобные Христу. <...> Я смотрю на это иначе; по-моему, воспеты должны быть героини этих рассказов, это их истории необходимо поведать грядущим поколениям. <...> Это они, Марии и Магдалины, выстрадали до конца все последствия святой жертвы. Это непросветленная сестра Тедди всю жизнь будет расплачиваться за то, что послужила орудием его праведного самоубийства, это жена Симора проснется, чтобы увидеть разлетевшиеся по комнате мозги и стать вдовой. Это Мэтти и Фиби навеки останутся десятилетними…

Как видите, счет предъявлен не только Сэлинджеру, но и Симору, и Тедди. Все они равно реальны для Маргарет. И Сэлинджер в ответе за мечты Колфилда. Она не может отделить отца от его творений. И оттого особенно остро ощущается разрыв между благородной миссией Ловца и ее собственной жизнью, лишенной опоры. Кто пустил этих детей на край пропасти? Где их родители? — гневно вопрошает она. — И где был мой отец, когда надо мной измывалась в школе садистка-директриса? Когда я болела, умирала, бедствовала?

Нет, Пегги не удается выйти из зачарованного круга — искусство и жизнь перемешаны навеки, безнадежно, неразделимо.

”Кем бы он ни был, он никогда не будет вашим Ловцом, — предостерегает она нас с вами. — Берите что можете из его творчества, из его историй, но не ждите, что сам автор вдруг появится в нужный момент, чтобы спасти детей, подбежавших слишком близко к обрыву…”

Это так. Дж. Д. Сэлинджер никогда не спасет вас от падения в пропасть, не поймает на краю ржаного поля. Потому что Сэлинджер — не Ловец. Он всего лишь писатель.

И вот, пропустив сквозь ячею индейского оберега горечь вечного несовершенства, мы остаемся все с тем же странным волшебством бесполезных слов, с парой тонких, просто оформленных книжек: шесть повестей, девять рассказов. И это по-прежнему все, что мы знаем о Сэлинджере.

ДЖ. Д. СЭЛИНДЖЕР - АВТОР ЦИКЛА О ГЛАССАХ

В. И. Бернацкая

(Salinger J. D. Nine Stories. Franny and Zooey. Raise High the Roof Beam Carpenters. - М., 1982. - С. 5-23)

Сэлинджера называют в Америке писателем-невидимкой. Он не допускает к себе журналистов, не дает интервью, не читает лекций. Он не продает Голливуду право на постановку своих произведений. Он упрямо не ищет ни рекламы, ни выгоды. При втором издании «Над пропастью во ржи» он попросил убрать из книги свою фотографию. Друзья и близкие Сэлинджера тщательно оберегают его от посягательств репортеров и праздного любопытства посторонних. И это в США, где нужно все время быть на виду, чтобы тебя, упаси бог, не забыли, где даже серьезные литераторы подчас не гнушаются рекламой. Сэлинджер же, напротив, долго и упорно боролся за право быть в тени, не делить свою частную жизнь с каждым заштатным журналистом. И то, что при подобной возведенной в принцип скромности и, надо признать, неспешном пере, его помнят и любят читатели, особенно студенческая молодежь, объясняется особой притягательностью его повестей и рассказов.

Джером Дэвид Сэлинджер родился 1 января 1919 года в Нью-Йорке в семье торговца сырами и копченостями Сола Сэлинджера, даже отдаленно не напоминавшей семейство Глассов, впоследствии воссозданного писателем, - семейство, где царили непринужденность и сердечность, где каждый чутко улавливал тончайшие колебания настроений остальных домашних и отвечал на них лаской и заботой. Видимо, именно по таким отношениям всегда тосковало сердце мальчика - сам он не находил в семье сочувствия своей мечте стать писателем: отец хотел иметь наследника делу, мальчик сопротивлялся и понемногу замыкался в себе. Школьный друг вспоминает о Сэлинджере тех лет: «Он всегда предпочитал поступать по-своему: целыми днями никто в семье не знал, где он и чем занят - Джерри приходил только к обеду. Он был славный малый, только не контактный, что ли».

Сэлинджер сменил несколько учебных заведений, но закончил лишь одно - военную школу в Вэлли-Фордж (Пенсильвания) в 1936 году. К этому времени юноша окончательно определил свое истинное призвание: по ночам, пряча под одеялом от дежурного офицера фонарик, он писал первые рассказы. В Вэлли-Фордж Сэлинджер был редактором издаваемого учениками ежегодника и сочинил школьный гимн, который исполняется по сей день.

После окончания школы на время побеждает воля старшего Сэлинджера: отец и сын путешествуют по Европе, сочетая культурную программу с прагматическими целями изучения процесса изготовления разных знаменитых колбас. Но вернувшись в США, Сэлинджер вновь обращается к мечте о литературной деятельности и, готовя себя к ней, посещает лекции в Урсинус-колледж (Пенсильвания); к этому же времени относится его первая публикация - фельетон в еженедельнике «Урсинус уикли». Затем следуют публикации в журналах «Стори», «Кольeрс», «Эсквайр», «Сатердей ивнинг пост». Однако в те годы писатель не нашел еще ни своей темы, ни стиля. Рассказы были сентиментальны, псевдомногозначительны и вторичны; в Дальнейшем Сэлинджер никогда не пытался их переиздавать.

В 1942 году Сэлинджера призывают в армию; в 1944 он, уже сержантом, участвует в высадке союзных войск в Нормандии. Военные впечатления обогатили творчество писателя, приблизили его к подлинной .жизни. Многие герои его позднейших произведений - бывшие фронтовики с горьким и мучительным военным опытом. Страдания и страх, испытываемые человеком на войне, составляют напряженный эмоциональный фон, на котором развертывается действие одного из лучших рассказов Сэлинджера «Посвящается Эсме» (For Esme - with Love and Squalor). Самым бесчеловечным проявлением войны писатель считает разрыв священных нитей любви и сострадания, обычно связывающих людей при естественном течении их жизни. «Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить», - вспоминает сержант Икс слова Достоевского. Самого героя спасает от острого психического расстройства подарок английской девочки Эсме, возвративший его в мир любви и добра.

После войны Сэлинджер первое время живет у родителей на Парк-авеню в Нью-Йорке, проводя вечера в Гринвич-вилледж. Однако многоголосье шумных вечеров в Гринвич-вилледж, споры, застолья, ученые речи отнимали слишком много времени. Именно тогда родился его афоризм: «Злейший враг писателя - другой писатель». Чтобы закончить работу над своей первой повестью, Сэлинджер снял комнату в отдаленном квартале и жил там уединенно, никого не принимая и нигде не показываясь.

Опубликование повести «Над пропастью во ржи» (The Catcher in the Rye, 1951), имевшей большой читательский и коммерческий успех, принесло Сэлинджеру долгожданную материальную независимость. Он покупает большой земельный участок с домом на берегу реки Коннектикут в Корнише, где с удовольствием ведет незатейливое хозяйство - пилит дрова, носит воду, умудряясь одновременно большую часть дня работать над циклом о Глассах. В 1955 году добровольное одиночество Сэлинджера заканчивается: он женится на Клэр Дуглас, студентке Рэдклифского колледжа. Однако для любопытных он по-прежнему недосягаем, что дало повод журналистам именовать его «Гретой Гарбо литературы». Сравнение с великой актрисой, рано покинувшей Голливуд и оставившей неизгладимый след в истории кино, не может не льстить, однако уединение писателя порождает подчас и совсем нелепые слухи вроде того, что он вступил в буддийский монастырь или лежит в психиатрической клинике. В настоящее время Сэлинджер по-прежнему живет с женой и детьми в Корнише, где у него есть кабинет-библиотека - в саду, в отдельном строении, - там писатель ежедневно трудится, но книг давно не публикует, оставляя критику и публику в неведении относительно его нынешней работы.

* * *

Сэлинджер вступил в литературу в послевоенные годы, которые обычно называются американской критикой «молчаливыми», в разгул холодной войны и маккартизма, когда была чрезвычайно сильна тенденциозная, охранительная литература, слепая к социальным вопросам. Однако именно тогда в литературе США появились молодые силы (Дж. Болдуин, Дж. Джонс, Т. Капоте, Н. Мейлер, У. Стайрон и др. -многие из них бывшие фронтовики), которые яростно противостояли конформизму в литературе. Именно эти писатели, в том числе и Сэлинджер, во многом подготовили антиконформистское движение молодежи 60-х годов, вернули американской литературе утраченную была социальную смелость, динамизм и психологизм повествования. Все они, пережив увлечение философией экзистенциализма, были, по существу, реалистами. Некоторое сходство повести «Над пропастью во ржи» с авангардистским наследием битников существовало разве что в выбранном «типаже» - в характере центрального героя. Четкая проза Сэлинджера с выверенным стилем и многообразием мотивировок не имела ничего общего с расхлябанной прозой «разбитых». Писатель с самого начала творческого пути неуклонно ориентировался на классику.

Сэлинджер избегает разговоров о своем творчестве. Однажды, можно сказать, припертый к стенке журналистом из «Харпера», который во что бы то ни стало хотел предпослать рассказу «В ялике» (1949) несколько слов от автора, Сэлинджер все же сказал нечто определенное: «Пишу серьезно около десяти лет... Не скажу, что я прирожденный писатель, но прирожденный профессионал, несомненно. Не думаю, что сознательно выбирал литературу как карьеру. Просто начал писать, когда мне было 18 или около того, да так и не бросил... Я почти всегда пишу об очень молодых людях». И в другом интервью: «Писатель, когда ему задают вопрос о его творчестве, обязан встать и прокричать во весь голос одни только имена любимых им писателей. Лично я люблю Кафку, Флобера, Толстого, Чехова, Достоевского, Пруста, О'Кейси, Рильке, Лорку, Китса, Рембо, Бернса, Э. Бронте, Джейн Остин, Генри Джеймса, Блейка, Кольриджа. Умышленно не называю имена современных писателей. Не думаю, что стоит это делать».

Этот список имен может показаться слишком широковещательным: писатели разных веков, национальностей, направлений. У каждого свой запас творческой мощи. Однако при всей их несхожести (перебросим мостик к первому интервью) все они - профессионалы высокой пробы, труженики, знатоки человеческой души.

Имена из золотого фонда... Всех этих писателей характеризует пристальный интерес к духовному миру человека, сопричастность его судьбе. Сэлинджер тоже рано задумался о характере американской цивилизации и точно определил ее главное качество: бездуховность. Особенно страшно она сказывалась на незрелой душе ребенка - общество могло либо сломать ее, либо уподобить себе, омертвить. Писатель взволнованно перебирал варианты: что может помочь выжить юному существу в этом сумасшедшем мире? Что защитит его? Любовь? Семья?..

Так Сэлинджер постепенно шел к циклу о Глассах. Его повышенный интерес к проблемам семьи, семейных уз заметен уже в ранних рассказах, многие из которых теперь забыты. Постепенно на первый план выдвигаются два клана - Глэдуоллы и Колфилды («Братья Вариони» - The Varioni Brothers, «Юноша во Франции» - A Boy in France и т. д.), затем внимание Сэлинджера сосредоточивается на юном Холдене Колфилде (рассказ «Я сошел с ума» - I'm Crazy, 1945). Этот обаятельный и пылкий подросток становится центральным персонажем самого знаменитого произведения писателя - повести «Над пропастью во ржи», где Холден, мучимый чувством социального сиротства, сбегает в Нью-Йорк и слоняется по городу, не в силах принять какое-либо решение, пестуя самые невероятные планы на будущее. Взяв в герои подростка с повышенной потребностью в любви и заботе, которую не удовлетворяют ни семья, ни общество, Сэлинджер открыто подверг сомнению «американский» путь - именно это и привлекло к повести молодых американцев. На какое-то время Холден, с его требовательностью к себе и окружению, становится совестью и кумиром студенческой молодежи, чувствовавшей, что у этого незадачливого неудачника есть собственная «американская» мечта, и равняется он не на материальный успех или самодовольство конформиста, а на нечто другое - возможно на людей равных духом Вашингтону или Линкольну.

Максимализм Холдена не мог оставить равнодушным поколение, стоящее в преддверии студенческих революций. Один американский юноша написал в сочинении: «Мне нравится повесть «Над пропастью во ржи», потому что там правдиво показаны проблемы, с которыми сталкиваются подростки моего возраста, а также та неловкость, с которой подчас мы пытаемся их разрешать. Я восхищаюсь Колфилдом - он так и не сдался... Некоторые осуждают его: им кажется, что он «ничего не любит», но это не так - он любит, но только то, что действительно заслуживает любви. Он искренний и не может довольствоваться малым» [1].

Читателей заворожил и неподражаемый стиль холденовского монолога - смесь отчаяния и шутовства, - точно так же, как в свое время их отцов покорил мужественный лаконизм диалога Хэмингуэя. Сэлинджер не объяснял подростка, но говорил от его имени; разделяя недоверие своего героя к обществу, автор тем не менее оставался в тени. Любой американский юноша, читающий книгу, мог легко идентифицировать себя с героем - в нем нет ничего идеального. В этом была притягательность и сила образа, но там же таилась и слабость: у Холдена Колфилда нет собственного позитивного мировоззрения, нет даже цельности восприятия - ему нечего противопоставить прогнившим идеалам общества. Яд проник и в его душу: мучимый отвращением ко всему на свете, в том числе и к себе, он тянется к своей былой «чистоте» - к прошлому «неведению», находя его в сестренке Фиби и в других детях. Холден так и не выходит из тупика: он действительно «не сдается», но «ломается» и оказывается в больнице. Мальчик предельно одинок: хрупкие плечики Фиби не столь уж надежная опора.

В повести «Над пропастью во ржи» Холден Колфилд раскрылся до конца: исчерпав этот характер, Сэлинджер в дальнейшем к нему не возвращался. Глассы - герои рассказов и нескольких небольших повестей («Фрэнни» - Franny, 1961, «Зуи» - Zooey, 1961, «Выше стропила, плотники» - Raise High the Roof Beam, Carpenters, 1963, «Симор - знакомство» - Seymour- An Introduction, 1963, «Хэпворт 16, 1924» - Hapworth 16, 1924, 1965) - большое и дружное семейство. Актеры Лес и Бесси Гласе - родители семерых детей: Симора (род. 1917), филолога, философа и поэта, покончившего с собой в 1948 году; Обадии (Бадди, род. 1919), писателя, «летописца» семьи, которого Сэлинджер как-то назвал своим alter ego; дочери Беатрис (Бу-Бу), впоследствии матери семейства; близнецов-Уокера (католического священника) и Уолта - «самого беспечного» из детей, погибшего в Японии в 1945 году; Зэкери (Зуи, род. 1929), талантливого актера, и Фрэнсис (Фрэнни, род. 1934) - в 1954 году студентки колледжа. Все они поочередно с 1927 года в течение 18 лет выступали в радиопрограмме «Умные ребята», зарабатывая таким образом на свое обучение. Сжившись, подобно Фолкнеру, со своими персонажами, писатель четко прослеживает судьбу Глассов, не впадая в событийную путаницу и противоречия.

Семейство Глассов [2] - это содружество высоко чувствительных, тонко организованных людей. По природе своей они художники, а значит изначально обречены чувствовать себя неуютно в прагматическом американском обществе. Некоторые американские критики говорили о подчеркнутой элитарности Глассов. Это не совсем так: у них действительно немного братьев «по духу», но они все же есть - это маленький мудрец Тедди, утверждающий, что в Америке «трудно жить духовной жизнью» («Тедди» - Teddy); художница-монахиня сестра Ирма («Голубой период де Домье-Смита» - De Daumier-Smith's Blue Period); чудаковатый Фрэнклин Графф («Перед самой войной с эскимосами» - Just Before the War with the Eskimos) и др.

Глассы исповедуют высокий идеал жизненного поведения, заключающийся в любви и сострадании к человеку, их главное качество - духовность. Центральная фигура, своего рода учитель, наставник, гуру - это старший брат Симор, проводник идей добра и красоты, почерпнутых частично из раннехристианских трактатов и дзэн-буддизма. Обстоятельства жизни Симора разработаны Сэлинджером чрезвычайно конкретно: окончил Колумбийский университет, получил степень доктора философии, немногим более года преподавал английский язык в колледже, затем был призван в армию. Будучи военнослужащим, встретил девушку Мюриель Феддер, на которой женился в 1942 году. В марте 1948 года, отдыхая с женой во Флориде, пустил себе пулю в висок.

Симор - прирожденный поэт, и хотя мы непосредственно знакомимся лишь с одним его детским стихотворением - шуткой о Китсе, у нас нет сомнений в глубине и силе его дарования: неподдельное лирическое начало пронизывает дневниковые записи Симора, оно сквозит в воспоминаниях о нем братьев и сестер, и что как не «стихотворение в жизни» разговор Симора с крошкой Сибил («Хорошо ловится рыбка-бананка» - A Perfect Day for Bananafish)?

Знаток философской притчи Востока, Симор особенно ценит этот жанр за его красоту, емкость и глубину, а в повести «Зуи» приводится его собственная притча о Христе, который, согласно интерпретации Симора, живет даже в скромнейшем из живущих.

В повести «Симор - знакомство» Сэлинджер устами Бадди дает физический и духовный портрет Симора - этот внешне некрасивый человек наделен лучшими человеческими свойствами - естественностью, цельностью, простотой. Как правило, подобные качества изначально присущи ребенку, но взрослому требуется особый талант, чтобы их сберечь.

Симор - идеал, недостижимая мечта Сэлинджера, который и сам понимал нежизненность подобного героя. Герой обречен на гибель двойственностью своего существования: он чужд окружающему его миру, избегает его и одновременно хочет сблизиться с ним, слиться.

В рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка» описывается последний день жизни Симора, который не в состоянии выносить дальше сильнейшее душевное напряжение - жизнь с любимым, но совершенно чуждым человеком. Мюриель, как слепок с того мира, с которым силится соединиться Симор, но не может.

Начать цикл со смерти главного героя было смелым шагом. Тем более, что рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» при всей его выверенности и великолепном композиционном решении - все же эскиз, набросок. Характер Симора и сущность его жизненной драмы лишь начинают здесь прозреваться. Они обретают объемность и многомерность в повести «Выше стропила, плотники», и тогда осознаешь точность легких мазков первого рассказа. (Заметим, что отдельные произведения цикла о Глассах - вполне независимые художественно - необычайно животворно дополняют друг друга, обогащая материал и высекая новые идеи и образы, и потому особенно выигрывают собранные под одной обложкой.) Сюжет повести составляют перипетии бракосочетания Симора и Мюриель; композиция сбалансирована противопоставлением утонченно-духовного мира Симора, начисто лишенного корысти и себялюбия, и прагматически-пошлого лагеря невесты - гостей, съехавшихся в черных лимузинах на свадьбу представительницы своего клана. Эти последние имеют по всякому поводу твердое, устоявшееся мнение, от которого за версту несет вульгарностью. Непривычное суждение там встречают в штыки. У каждого есть свой шофер и свой психоаналитик. Они не бедны, но чтобы сократить расходы, метят спичечные коробки: «украдено из дома такого-то». Брак для них - способ упрочить свое положение, а не высшая реализация любви, как для Симора, который с упоением повторяет слова из древней книги: «Супруги должны служить друг другу. Понимать, поддерживать, учить, укреплять друг друга, но более всего служить друг другу... Дитя - желанный гость в доме, его надо любить и уважать, но не властвовать над ним...».

Симор понимает, что Мюриель любит не столько его, сколько самый институт брака: «То, что она ждет от брака, и нелепо и трогательно. Она хотела бы подойти к клерку в каком-нибудь роскошном отеле, вся загорелая, красивая, и спросить, взял ли ее супруг почту. Ей хочется покупать занавески. Ей хочется покупать себе платья «для дамы в интересном положении». Ей хочется, сознает она это или нет, уйти из родительского дома, несмотря на привязанность к матери. Ей хочется иметь много детей - красивых детей, похожих на нее, а не на меня». Каждый раз, когда Симор возвращается от Мюриель, ему кажется, что карманы его полны «всяческих флакончиков, тюбиков с губной помадой, румян, всяческих сеточек для волос, кремов от пота...».

Симор трезво, с мудрой снисходительностью оценивает отношение к нему его невесты: «Мюриель любит меня, но никогда не почувствует ко мне настоящую близость, никогда не будет со мной своей, домашней, легкомысленной, пока меня слегка не прочистят». Первый шаг в этой «чистке» - согласие пойти к психоаналитику, данное Симором матери Мюриель - одной из тех, которые всякую талантливость и самобытность определяют как болезнь. Симор ломает себя, наперекор своему убеждению, что человек должен сам разбираться в собственных проблемах; подобные уступки, в конце концов, приводят к роковому исходу.

«Выше стропила, плотники» - пожалуй, лучшее произведение в цикле о Глассах. Сам Симор не действует в повести, но образ этого удивительно чистого юноши, мастерски воссозданный Сэлинджером через его дневники, свидетельства брата Бадди и «чужаков», отчетливо видится читателям. Писатель как бы с разных сторон дает посмотреть на своего героя, поэтому высказывания о нем противоречивы. Для круга Феддеров он «психопат», «шизоидный тип», ибо осмелился нарушить традиции, не явившись на пышную свадьбу, «потребовавшую невероятных расходов и хлопот», лишь на том основании, что «слишком счастлив» и «безумно взволнован». Вся эта мышиная возня родственников кажется особенно низкой в сопоставлении с простыми и высокими словами из дневника Симора: «Мне кажется, что сейчас - мое второе рождение. Святой, священный день...». Он полон умиления и благодарности ко всему сущему:

«Не знаю почему,
Но благодарность
Всегда слезами светлыми течет».

Состоянию души Симора соответствует лишь приветствие, написанное его сестрой Бу-Бу обмылком на зеркале: «Выше стропила, плотники! Входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей». Эти стихи Сафо, как глоток свежего воздуха после потока пошлостей и циничных предположений, извергнутых родственниками Феддеров.

Жизненные перипетии, несомненно, ускорили уход Симора из жизни, но все же дело обстоит не столь просто. Вспомним последнюю повесть Сэлинджера «Хэпворт 16, 1924», где семилетний Симор в письме из детского лагеря предсказывает, что умрет вскоре после достижения тридцатилетнего возраста. Что это - мистика или мистификация? Думается, что ни то, ни другое. Сэлинджер, как ни один из его американских предшественников, верит в силу и возможности человека и считает вслед за старыми восточными мудрецами, что человек, следуя по пути «естественности и простоты», постигая мир не рассудочно, но непосредственно, не по частям, а в его органической цельности, способен угадывать прошлое и провидеть будущее. В том же письме Симор советует сестре Бу-Бу ежедневно молиться некому высшему эталону совершенства: вызывая ежедневно в своих представлениях недостижимый идеал добра и красоты, человек может приблизиться к нему, если, как оговаривает маленький мудрец, будет при этом стараться следовать самому себе, не фальшивить, не лицемерить - на людях и наедине с собой.

Это письмо могло быть написано и десятилетним героем рассказа «Тедди», в котором Сэлинджер также дает свое представление об идеальном человеке. Тедди лишен злобы, зависти, корысти; он высокоинтеллектуален, доброжелателен. Тедди - философ, по его глубокому убеждению спасение человечеству может принести только единение людей, победа над эгоизмом и бездуховностью. Гибель Тедди в конце рассказа закономерна, ибо невозможно представить себе как столь «идеальная доверчивость и невинность» [3] могла бы существовать в мире бизнеса и наживы.

Многое проясняют в характере Симора слова японского поэта Хакуина Осё (1685-1768), взятые эпиграфом к «Девяти рассказам»: «Все знают, как звучит хлопок двух ладоней. А как звучит одна?» Вслушивание в тишину, постепенное погружение в нее и, наконец, окончательный уход в безмолвие - логическое развитие характера Симора. Он принимает весь мир, последний не пугает его даже в самом уродливом из своих проявлений. Путь «рыбки-бананки» - т. е. путь одержимого страстями человека, бездумно и беспечно стремящегося удовлетворить все свои желания (та же самая Мюриель), - вызывает у Симора не гнев, а печальное сострадание. Конечная цель Симора - слиться с миром, раствориться в нем. В представлении Сэлинджера достижение такой цели - высочайшая нравственная победа.

Для Глассов Симор является кумиром, олицетворяющим лучшее, что есть в человеке - духовную красоту, ум, терпимость, доброту, чистоту помысла. Это подчеркивается высоким зачином повести: Бадди, от лица которого ведется повествование, рассказывает даосскую легенду о князе, долгое время тщетно разыскивающем человека, который бы сумел безошибочно выбрать лучшего коня. Наконец такой человек был найден. Спустя некоторое время он явился к князю, сказав, что разыскал нужную лошадь - это гнедая кобыла. Выбор скакуна безупречен - конь, действительно, не имел себе равных, но он оказался вороным жеребцом. Бадди сравнивает Симора с героем легенды, проникающим в сущность вещей («прозревая внутренние достоинства, он теряет представление о внешнем»), и с грустью признает, что теперь, когда Симора нет на свете, он не находит «ни одного человека, которому мог бы доверить поиски скакуна».

Младшая сестра Симора Фрэнни, героиня одноименной повести, во многом повторяет судьбу брата: необычайно одухотворенная и уязвимая, она вступает в чуждый мир, осознавая с горечью, что это вступление во многом напоминает восхождение на эшафот. Роль Мюриель здесь играет лощеный гарвардский студент Лейн Кутелл. С его языка не сходят имена Элиота, Рильке, Флобера, которые он упоминает без всякого уважения, снисходительно относясь к ним как к необходимому подручному материалу для получения степени бакалавра. Он подобен тем, о ком Фрэнни говорит, что им ничего не стоит «за полчаса разрушить репутацию Тургенева». Сидя с Фрэнни в модном среди молодых интеллектуалов ресторане, этот трезвый рационалист отдает себе отчет, что находится «в том месте, в котором нужно, с точно выбранной девушкой». По-своему, он неплохо относится к Фрэнни, и где-то в перспективе он даже не прочь сделать ее своей женой, но все это так выверено и уныло...

Для Фрэнни встреча с сытым буржуазным конформизмом проходит особенно драматично - через первую любовь. Как и ее брат, она полюбила чужого, врага по духу. Когда девушка говорит, как ей надоела всеобщая шумиха вокруг своего «я», то на ум тут же приходит Лейн, маниакально сосредоточенный на возможности опубликования своей курсовой работы.

Фрэнни с горечью осознает: ее любимый из круга тех, кто в разговоре непременно вставит, что прошлым летом посетил Италию, что знаком с той или иной знаменитостью, присовокупив при этом какую-нибудь пикантную подробность. Подобные люди не могут созидать, они не творцы по натуре, они постоянно пытаются лепить себя с какого-нибудь очередного идола - коммерческого или интеллектуально-элитарного. Сэлинджер с мягкой иронией описывает этих юнцов, «при взгляде на которых казалось, что у каждого из них, по меньшей мере, три сигареты в руке». Таков же и Лейн, который, чтобы быть похожим на сильного мужчину, «сгоняет с лица всякое выражение». Кажется, что он «изнемог под тяжестью требований мира, жаждущего плодов его интеллекта».

Фрэнни трогательно пытается, смутно чувствуя невозможность этого, открыть Лейну глаза на никчемность и суетность окружающей жизни, обрести в нем союзника: «То, что они делают (друзья Лейна - В-Б.), не то чтобы неправильно, или низко, или глупо. Просто все это так незначительно, бессмысленно и безрадостно». Девушка с горечью осознает, что любимый оказался посредственностью. «Если ты поэт, то должен созидать прекрасное», - смущенно повторяет она.

В этой повести изображен такой переломный момент, когда определяется быть тебе личностью или филистером, гражданином или обывателем. Фрэнни ищет, что же можно противопоставить неприемлемому для нее миру «лейнов». Не приносит удовлетворения и ее деятельность в университетском театре. В поисках этического и эстетического идеала Фрэнни попадается перевод старой русской книги, где описан странник, обретший истину в терпимости, в смиренном подвиге любви и добра. Этот безвестный русский крестьянин привык сопровождать свои действия так называемой «шепотной» молитвой, при которой слова произносятся беззвучно; кажется, что девушка нашла искомый идеал, ее увлекает и то, что подобный «подвиг» можно начать с любого места - скажется магия слова и человек переродится. Как заклинание от буржуазного эгоизма, от обывательской пошлости, от эгоцентричных «лейнов» тихо шепчет в конце повести Фрэнни молитву странника, напряженно ожидая озарения...

Повесть «Зуи» является продолжением «Фрэнни» [4], действие ее происходит на квартире Глассов через двое суток после встречи Фрэнни и Лейна. Фрэнни по-прежнему находится в глубокой депрессии; по просьбе матери с ней берется поговорить Зуи, - талантливый актер, работающий, как можно понять, для некоммерческого кино и телевидения. В конце концов, ему удается убедить сестру в том, что она находится на ложном пути.

Эта повесть довольно метко охарактеризована Сэлинджером как «домашнее кино», еще ближе она, построенная почти исключительно на диалоге, к театру. Разговору Зуи и Фрэнни предпослано письмо брата Бадди, который после смерти Симора является как бы духовным «опекуном» младших. Письмо написано за четыре года до действия повести и адресовано Зуи; извлечено оно теперь на свет младшим братом не случайно - видно, что в тот период Зуи переживал сходный духовный кризис. Основная мысль письма - человек сам определяет свой жизненный путь, но, определив его, должен делать свое дело самоотверженно и честно и, главное, любить его: «Играй Зэкери Мартин Гласc, когда и где тебе заблагорассудится, если не можешь без этого обойтись. Но тогда отдай этому все свои силы». Эти слова Бадди противостоят мрачным мыслям Фрэнни, приходящей к выводу, что не стоит метать бисер перед свиньями и творить, испытывая унижение от равнодушия и непонимания филистерского общества.

Найдя в письме Бадди точный духовный камертон, Зуи приступает к разговору с сестрой. Он не скрывает, что вполне разделяет ее отвращение к потребительскому обществу, к позиции таких конформистов, как Лейн, к ничтожности и продажности буржуазного искусства. Сценарии, которые ему предлагают, мелки и однообразны - вечно это писатели, возвращающиеся домой от своих психоаналитиков. У героев, как правило, нет мировоззрения, его все чаще заменяет хобби. Сентиментальное теперь принято именовать нежным, а жестокое - реалистическим. Вокруг одни штампы... Если ты пытаешься выбиться из них, тебя именуют социальным невротиком и предлагают отправиться на переплавку к психоаналитику. А тот уж «умеет заставить людей полюбить мелкие телевизионные радости, журнал «Лайф» по средам, путешествие в Европу, водородную бомбу, президентские выборы, передовицы «Тайма».

Однако Зуи считает, что отгораживаться «молитвой» от мира - трусость: «Я хотел бы быть уверен, что она (молитва - В. Б.) не заслоняет от тебя того, что является ... твоим долгом». Зуи уверен, что Фрэнни может быть хорошей актрисой и, следовательно, обязана играть, не обращая внимания «на глупый смех из пятого ряда». Стремиться же играть для неких «посвященных» - снобизм. Зуи окончательно убеждает и успокаивает Фрэнни тем, что рассказывает ей, как в детстве, когда он отправлялся на студию участвовать в радиопрограмме «Умные ребята», Симор заставлял его до блеска чистить ботинки. Зуи изо всех сил сопротивлялся: зачем, ведь передача по радио, да и на студии они сидят за столом - никто и не увидит ботинки. Нет, настаивал Симор, сделай это хотя бы ради Толстухи. И тогда Зуи вообразил себе старую, никому не нужную, тучную женщину в инвалидном кресле, возможно больную раком, которая весь день сидит дома и для которой радио - единственная отрада. И он стал всегда, в ее честь, до блеска чистить ботинки. Играть с полной творческой отдачей - пусть даже для одной Толстухи - вот долг художника.

Цикл о Глассах - важная часть творчества Сэлинджера [5]. Писатель пытается предложить читателю положительный идеал, сформулировать концепцию гармоничного человека, опираясь на опыт философской литературы Индии и других стран Востока. Писатель возбуждает читательскую фантазию, устремляет ее на поиск положительных ценностей - и в этом важнейшее воспитательное значение произведений цикла. Однако они не лишены некоторой камерности - слишком незначителен подчас их социальный фон, слишком велико погружение героев в собственный духовный мир.

Некоторые американские критики, исходя из того, что в произведениях Сэлинджера есть реминисценции из буддийской и раннехристианской литературы, пытались обвинить писателя в мистицизме, даже прямо называли его религиозным писателем. Нам представляется это неверным. И не только потому что у него нет собственной религиозной концепции, и ни к одной из известных религиозных систем он никогда не присоединялся. Для Сэлинджера обращение к этическому опыту прошлого важно как поиск некоего высокого нравственного идеала, который можно как альтернативу противопоставить бездуховности современного американского общества.

Несмотря на затянувшееся молчание писателя, он остается одним из самых читаемых авторов, книги его постоянно переиздаются. Причина столь прочной привязанности читателей кроется в писательской честности Сэлинджера, в подлинности его художественного дара, уважении и любви к человеку, которого он никогда не подвергает осмеянию и унижению, как представители модернистских школ, а сострадает ему и верит в его силы.

Примечания

1. Salinger. A Critical and Personal Portrait. Introduced and Edited by Henry Anatole Grunwald, N. Y., Harper & Row, 1962, p. 257.
2. Сама фамилия (glass - стекло) указывает на чистоту, незамутненность их взгляда на мир.
3. См. J. Jr. Miller. J. D. Salinger. Minneapolis, 1965, p. 26.
4. Автор сам объединил обе повести, выпустив их отдельным изданием (Franny and Zooey, 1961).
5. Не все рассказы, включенные в сборник «Девять рассказов», посвящены Глассам, но по замыслу и воплощению все они родственны циклу в целом - эмоционально напряжены, герои, как правило, находятся в конфликте с окружением, большинство ищет спасения в «эскепизме», уходит в воображаемый мир - мечту, иллюзию.

Источник текста - сайт Джером Девiд Селiнджер: У пошуках непiдробностi (http://salinger.narod.ru/index.htm)

Сочинения в двух томах.
Сэлинджер Дж. Д.
Пер. с англ. Сост. и прим. А. М. Зверева. - Харьков: Фолио; Белгород: Фолио-Транзит, 1997. - 400 с.; тираж 10 000 экз.; ISBN 5-7150-0326-1.

Сэлинджер давно и несправедливо известен и у себя на родине, и в нашей читающей стране как "автор одной книги" - "Над пропастью во ржи". Она, естественно, вошла и в это собрание. Не так просто ответить на вопрос, почему именно эта повесть принесла писателю известность, быстро ставшую всемирной. Много было сказано о ее простоте, о совершенном автором "прорыве" в мир обыденного языка и т.д. Но справедливо ли объяснять успех книги у широкой публики стилизаторским мастерством автора? Сэлинджер известен также и тем, что на пике своей литературной карьеры перестал писать или по крайней мере публиковать написанное и на протяжении более чем двадцати лет ведет жизнь отшельника в глухой провинции. Говорят, что он стал буддистом и живет в соответствии с учением "малой колесницы", а может быть, и Дзэн, но это довольно сомнительное объяснение, если вспомнить, сколько иронии содержит его описание увлечения героев цикла повестей о Глассах Востоком (при том, что автор это увлечение разделяет, но на свой, очень особый лад).

Может быть, именно популярность "Над пропастью во ржи" послужила главной причиной того, что теперь Сэлинджера зачастую причисляют к "подростковым" писателям и, соответственно, не принимают всерьез. Много говорится о его вторичности. Приходилось даже слышать такое определение: "Сэлинджер - это Хемингуэй для бедных". Очень сильное преувеличение, хотя многое роднит Сэлинджера, особенно в ранний его период (если только уместно говорить о раннем периоде творчества применительно к человеку, чья литературная деятельность длилась чуть больше десятилетия), с Хемингуэем. Здесь и намеренная простота языка, отсутствие литературных излишеств, и тяга к изображению сильных героев с парадоксально хрупким внутренним миром, и даже темы. Сам Сэлинджер говорит, правда, по другому поводу: "У чистокровных поэтов абсолютно одинаковый тембр голоса, и вместе с тем они абсолютно не похожи и разнообразны" (т. 2, с. 218).

В рассказах Сэлинджера, за редкими исключениями, речь так или иначе идет о войне. О второй мировой, ненастоящей, если смотреть из России, войне, которую американцы вели по преимуществу на курортных островах Тихого океана, и на которой их почему-то тоже периодически убивали. Сэлинджер и Хемингуэй, говорят, встречались на той войне. Маэстро, похваляясь меткостью, пристрелил цыпленка, что произвело на будущего буддиста не самое приятное впечатление.

Не меньшее место занимают в рассказах этого периода неизбежные, похоже, для американской литературы джаз, кино и радио (что заставляет вспомнить еще и фильмы Вуди Аллена, на которого, видимо, Сэлинджер оказал заметное влияние). Но не ранние рассказы и, на мой взгляд, даже не культовая для нескольких поколений читателей по обе стороны океана повесть "Над пропастью во ржи" представляют наибольший интерес у Сэлинджера.

Второй том собрания сочинений (кстати, почти полного, в него включено даже интервью, взятое у писателя старшеклассницей для школьной газеты провинциального городка), в который вошли сборник "Девять рассказов" и цикл повестей о подросших вундеркиндах Глассах, поможет открыть совершенно нового, другого Сэлинджера тем, кто знает его как автора "Над пропастью во ржи".

Эти два цикла можно, с некоторой натяжкой, рассматривать как единое целое. Например, рассказ "Хорошо ловится рыбка-бананка", открывающий "Девять рассказов", повествует о самоубийстве Симора Гласса, образ которого является ключевым во всех повестях ("Выше стропила, плотники!", "Симор: введение", "Фрэнни", "Зуи", "Шестнадцатый день Хэпворта 1924 года"). И если первая из них может показаться продолжением "Над пропастью во ржи", то, читая "Симор: введение", искренне поражаешься тому, какой путь проделал писатель за относительно небольшой срок.

В послесловии повесть названа незамысловатой. Наверное, это шутка. На самом деле повесть более чем замысловата. Написанная в те времена, когда постмодерна в американской литературе просто не было, когда Джон Барт был начинающим и мало кому известным писателем, автором всего лишь занудной "Плавучей оперы", она воспринимается даже не как каноническое постмодерновое произведение, а как пародия на него. Чем иначе объяснить обилие цитат из самых невообразимых источников, жесткую иронию и настойчиво подчеркиваемое вторжение автора в текст, из которого он вроде бы собирается устраниться? Постоянные разговоры с гипотетическим читателем, авторские отступления, все то, что позволяет Сэлинджеру, точнее - Бадди Глассу (писателю, младшему брату Симора), вести рассказ, ничего не рассказывая. "У рассказа не бывает конца. Разве что какое-нибудь подходящее место, где рассказчик может умолкнуть," - эта цитата из "Грустного мотива" (1948 год) позволяет заподозрить в Сэлинджере будущего автора "Симора..." еще до того, как он написал "Над пропастью во ржи". Не объяснишь иначе и изобилие мистификаций - например, Бадди Сэлинджер уступает даже и "Над пропастью во ржи", но назвать Гласса двойником писателя никак нельзя. А Симор Гласс, фактически главный герой всех повестей, так и не появляется ни в одной из них. Повести о Глассах должны были стать фрагментами целостного замысла, который так и остался нереализованным, потому что Сэлинджер бросил писать. Или они показались ему самодостаточными.

В заключение несколько слов о переводах. Большая часть текстов, вошедших в собрание сочинений, переведена Ритой Райт-Ковалевой. Вместо комплиментов напомню историю, которую приводит Довлатов в книге "Не только Бродский". Когда Гор Видал был в Москве, его много расспрашивали о Воннегуте (которого также переводила Райт-Ковалева), и он заметил, что романы Воннегута страшно проигрывают в оригинале. Проза Сэлинджера и в оригинале довольно хороша, тем отраднее отметить, что переводы ее не портят. Хотя... Вот, например - цитата из рассказа "По обоюдному согласию" в переводе М. Макаровой: "Эта, говорит, твоя миссис совсем мне не нравится. Я, говорит, терпеть ее не могу. А тем более видеть, как эта самая Уиджер держит на руках нашего малыша. Я, само собой, ответил, что у миссис у самой навалом детей, и она уж как-нибудь умеет держать младенцев" (т. 1, с. 59-60). Если убрать миссис, то фрагмент покажется взятым у Зощенко, по крайней мере на мой взгляд. Впрочем, оба писателя имитировали речь "простых горожан", и в подобном переводе есть свой резон.

Евсей Вайнер

Переписка Сэлинджера открыла его светлую сторону (http://culture.compulenta.ru/590261/)

Не то чтобы великий писатель был «тёмным», но бесконечная затворническая жизнь породила слухи о его абсолютной угрюмости и мизантропии. К счастью, это не так. Письма Сэлинджера к его лучшему другу развеивают этот миф.

Отшельничество Джерома Сэлинджера (в том числе литературное), которому он посвятил себя после того, как роман «Над пропастью во ржи» стал всемирной классикой, резонно не давало покоя исследователям его творчества. Наследие великого прозаика во многом остаётся загадкой и спустя год после его смерти.

Однако его внутренний мир стал теперь чуть более понятным.

Это произошло благодаря изучению переписки Сэлинджера с англичанином Дональдом Хартогом, состоящей из 50 печатных писем и четырёх подписанных открыток, которые дочь Хартога Фрэнсис передала в архив Университета Восточной Англии.

Сэлинджер и Хартог познакомились в 1937 году в Вене, куда их отправили родители для изучения немецкого языка. Обоим было по 18 лет. После возвращения домой годом позже они не прекратили дружеских отношений, а в 1986 году — когда один был уже классиком, а другой занимался поставками продовольствия — возобновили переписку.

В апреле 1989-го писатель отправился в Лондон на 70-летие друга. Там он встретился с Фрэнсис, которая поначалу опасалась его репутации нелюдима. Однако, по её словам, Сэлинджер оказался чрезвычайно милым и очаровательным.

Сами письма свидетельствуют о том, что писателя вряд ли можно считать завзятым человеконенавистником. В них говорится о посещении вместе с группой туристов Ниагарского водопада и Гранд-Каньона. Содержатся комментарии по поводу мировой политики (надо полагать, довольно язвительные). Упоминается пожар в доме Сэлинджера в 1992 году, занятия садоводством и посещение любимой закусочной Burger King.

Никаких шокирующих откровений нет — зато есть теплота и дружеская приязнь по отношению к Дональду Хартогу. Значит, Сэлинджер был не только абстрактной культурной иконой, не только занимался в одиночестве сомнительными духовными практиками за высокой оградой корнишского особняка, но и оставался при этом простым — и оттого близким всем и каждому — человеком. Подготовлено по материалам Discovery News. (http://news.discovery.com/history/salinger-letters-literature-history-110127.html#mkcpgn=rssnws1)

Найдены письма Сэлинджера с намёками на неопубликованные работы (08 июля 2011 года, 13:44 | Текст: Дмитрий Целиков | http://culture.compulenta.ru/620992/)

К списку вещей, которые Дж. Д. Сэлинджер выносил с трудом, мы можем теперь добавить помпезные выпускные и заморские путешествия с тюльпанами.

«Я бывал на выпускных, и мало что может сравниться по претенциозности и утомительности, чем лицезрение “преподов” и выпускников в академических нарядах», — писал он другу в июне 1982 года, признаваясь, что однажды едва удержался от того, «чтобы не сблевать».

Такую же висцеральную и непечатную реакцию вызвал у него шквал тюльпанов, которыми его встречали во время трёхнедельного турне по Европе в 1994 году. В письме тому же другу он с облегчением отмечал, что Кафка не видит, в какую «ловушку для туристов» отцы города превратили его дом в Праге. Сэлинджер жаловался также на то, что в Европе ему пришлось искать рестораны, способные предложить «благопристойный, огромный зелёный салат».

Известный своей болезненной реакцией на целый ряд вещей, начиная с любителей автографов и вряд ли заканчивая обманами Парк-авеню, уроженец Нью-Йорка Джером Дэвид Сэлинджер переехал в Нью-Гемпшир и отказался от публичной жизни через два года после публикации культовой повести «Над пропастью во ржи» (1951). Истовый затворник позволил себе с тех пор лишь горсточку интервью. Скончался писатель в 2010-м в возрасте 91 года.

Его взгляды и чувствительность к современной городской жизни, отчасти выраженные в образе Холдена Колфилда, героя упомянутой книги, проглядывают там и сям в редких дружеских письмах.

Новая серия отрывков, процитированная выше, извлечена из переписки, которую он вёл на протяжении нескольких десятилетий с Майклом Митчеллом, ныне покойным иллюстратором, чья сбежавшая с карусели лошадь украсила обложку первого издания «Над пропастью во ржи».

После того как Сэлинджер отказался подписать экземпляр повести Митчеллу в 1993 году, художник продал букинисту 11 писем писателя (самое старое датировано 1951 годом). Со временем, в 1998-м, они оказались в Моргановской библиотеке и музее. Публике письма стали доступны в прошлом году, после смерти Сэлинджера.

Старинная подруга Митчелла Рут Линке с тех пор нашла ещё три письма, они тоже попали к Моргану. Одно из них она обнаружила в паспорте Митчелла — вместе с фотографиями двух маленьких детей Сэлинджера и трудной домашней работой по математике, которую сын Сэлинджера Мэтью сделал в 1966 году в возрасте шести лет. Ему понадобилось две строчки, чтобы подписаться. Фотокарточки и домашняя работа, по всей видимости, были вложены в те письма, которые уже находились в коллекции музея.

Этим летом, разбирая последние коробки Митчелла, она наткнулась ещё на два письма в неподписанном экземпляре «Над пропастью во ржи». «Месяц назад, словно из ниоткуда, мне пришло электронное послание», — вспоминает радостный Деклан Келли, отвечающий в Моргане за литературные и исторические рукописи.

Одно из приобретений — то самое, в котором автор чернит тюльпаны, — выставлено в корпусе Маккима, где находилась личная библиотека Дж. П. Моргана. Посмотреть на письмо можно будет до 25 сентября — вместе с композицией, которую Моцарт написал в пять лет, и стихотворениями четырнадцатилетней Сильвии Плат.

Два других послания Сэлинджера публика узрит в будущем году.

Новые поступления — это фирменный стиль Сэлинджера, окроплённый восклицаниями и словечками «простого парня» вроде «понты» (buddyroo) и «ну я и дебил».

Имеется там и привычная смесь высокого и низкого, которой приправлено творчество Сэлинджера. В том же письме 1994 года, где идёт речь о Кафке, упоминается Бетти Лу, кукла из «Улицы Сезам». Сэлинджер отмечал, что ему проще разобрать писк этой маленькой девочки, чем мягкий тон супруги. Став тугоухим, он постоянно переспрашивал: «Что?», а телевизор мог смотреть только с субтитрами. За одним, впрочем, исключением — когда показывали «39 ступеней» Хичкока. Этот фильм, по его словам, он знал почти наизусть. А ещё предлагал размещать субтитры на лбу актёров: так удобнее, не правда ли?

Поклонников Сэлинджера наверняка обрадует новость о том, что во вновь обнаруженных письмах есть намёки на некие неопубликованные работы. В 1982 году писатель упоминал какие-то рукописи. А в 1994-м признался: «Я продолжаю работать. В старом режиме, довольно много».

Самое свежее послание, написанное два дня спустя после Рождества 1995 года, — забавнее всего, хотя Сэлинджер подчёркивает, что никаких интересных новостей нет. Половина этой открытки посвящена восхвалению кошек. Ода начинается так: «Порой я не могу вспомнить, что находил в собаках столько лет». Каждую ночь два котёнка и крупная русская голубая чувствовали себя как дома на супружеском ложе. Сэлинджер отмечал, что, когда котята вырастут, он, возможно, попросит жену освободить своё место...

Подготовлено по материалам New York Times (http://cityroom.blogs.nytimes.com/2011/07/04/glimpses-of-salinger-tucked-inside-catcher-in-the-rye/).

Дата публикации на сайте: 31 января 2011.

Самолетная инсталляция в Британском музее современного искусства от дизайнера Фиона Баннера (Fiona Banner)

Молния над Каспийским морем